Объясняет Мадлен Олбрайт.
Мадлен Олбрайт была первой женщиной-госсекретарём в истории США с 1997 по 2001 годы. Рождённая в Праге (Чехословакия), юная «Мария Яна» была вывезена в Британию во время Второй мировой войны, где её семья спасалась от нацистов. Когда война закончилась, семья вернулась в Чехословакию, но вскоре была вынуждена бежать в Америку, спасаясь от коммунистов.
Воспитанная католичкой, Олбрайт узнала о том, что происходит из еврейской семьи и что многие её родственники погибли в нацистских концлагерях, только в 59 лет, после тщательного расследования.
Её личная история, параллельная мрачным течениям политики XX века, ставит её в уникальное положение, позволяя распознавать и критиковать антилиберальные тенденции в современном политическом климате.
Недавно Олбрайт издала книгу «Фашизм: Предупреждение».
The Economist публикует интервью с Мадлен Олбрайт и выдержки из этой книги.
The Economist: Что такое фашизм?
Мадлен Олбрайт: По поводу определения этого термина нет консенсуса, поэтому его и применяют без разбору. В моей книге фашизм означает не левую, правую или центристскую идеологию, а подход к захвату и консолидации власти одним человеком или партией, которые якобы действуют от имени народа или какой-то группы.
Чтобы соответствовать этому ярлыку, политики должны быть готовы применять насилие и любые необходимые средства ради достижения своих целей. Фашизм глубоко антидемократичен, хотя фашистское правительство вполне может прийти к власти в ходе демократического процесса.
The Economist: Применим ли термин середины XX века к сегодняшней нелиберальной политике? Возможно, наш политический кризис усугубляется тем, что у нас нет подходящего термина для описания происходящего? Или «фашизм» всё ещё годится?
МО: За исключением Северной Кореи, я не обвиняю ни одно из нынешних правительств в фашизме. Однако я вижу пугающие параллели между современными тенденциями и условиями, породившими Муссолини, а потом — Гитлера. Это экономическое неравноправие, утрата доверия основными политическими партиями, деградация публичных дискуссий, дискредитация меньшинств и совместные усилия авторитарных правителей подорвать свободу самовыражения, извратить логику и исказить правду.
Быть может, видеть всё это и говорить о возможном возвращении фашизма — излишнее паникёрство, но подзаголовок моей книги — «Предупреждение» — выбран не случайно. Моё поколение лишилось миллионов человек из-за того, что в ту эпоху аналогичные сигналы были проигнорированы.
The Economist: Исходя из вашего опыта ребёнка, заставшего тиранию, специалиста по изучению авторитарных режимов и дипломата, общавшегося с одиозными лидерами, как можно противостоять фашизму — не только самим политикам, но и толпам их последователей?
МО: Как бы сентиментально это ни звучало, но лучший ответ лжи — это правда, а лучший ответ ненависти — это более сильная любовь. Во время Бархатной революции Вацлав Гавел сказал коммунистическим властям, что им незачем бояться демократов, вышедших на улицы, «потому что мы не такие, как вы».
Сегодня мы пропадём, если утратим веру в институты и ценности, отличающие пусть несовершенную, но демократию — от тирании. История знает множество примеров душегубов, которые казались страшными и неуязвимыми, а потом рассыпались в прах, потому что надорвались или просто недооценили тихую стойкость достойных людей. Глядя на сегодняшний мир, я вижу немало поводов беспокоиться, но не вижу поводов отчаиваться.
The Economist: Может быть, либералы и демократы слишком пассивны? Может быть, бандитская политика требует более жёсткого отпора со стороны тех, кто отстаивает либеральные ценности и демократические традиции? Или человек предаёт себя, опускаясь до уровня противника?
МО: Мы должны более активно сопротивляться цинизму как справа, так и слева. Фашизм расцветает в отсутствие общепринятой системы координат, когда укореняется впечатление, что СМИ всегда врут, суды коррумпированы, демократия — это обман, корпорации служат дьяволу, и лишь сильная рука защитит от злобных «чужаков» — будь то евреи, мусульмане, чёрные, так называемое быдло или так называемые элиты.
Какими бы ущербными ни были наши институты, они — лучшее, что родилось из четырёх тысяч лет цивилизации, и мы не можем отказываться от них, не открывая при этому путь чему-то куда более опасному.
Правильный ответ на бандитскую политику — не бандитизм другого цвета, а объединение тех, кто хочет сделать демократию более эффективной, по всему идеологическому спектру. Надо помнить, что чтимые нами герои — Линкольн, Кинг, Ганди, Мандела — обращались к нашим лучшим чертам.
The Economist: Многие утверждают, что спасти демократию могут только сильные институты. Вы работали в высших эшелонах правительства и тоже говорите об институтах. Но при этом очевидно, что вас не в меньшей степени интересуют человеческие слабости и ответственность каждого гражданина в трудные времена. Почему?
МО: Опыт, сформировавший наши послевоенные институты, уже настолько затерялся в прошлом, что многие и не подозревают, зачем были основаны те или иные органы. Само по себе это ещё не повод для тревоги; нельзя подготовиться к будущему, цепляясь за прошлое. Семидесятилетние институты, как и семидесятилетние люди, нуждаются в обновлении и время от времени должны перестраиваться.
Но независимо от своего возраста, институты всегда отражают характер тех, кто ими руководит. Я очень надеюсь, что нам не придётся пережить ещё одно бедствие масштабов Второй мировой, чтобы осознать важность гражданской ответственности, международной дружбы, уважения к верховенству права и простой человеческой заботы о ближнем.
Никакой институт, сколь бы он ни был хорошо построен, не поможет нам, если мы утратим чувство принадлежности к единому человечеству и если люди по всему миру начнут считать себя жертвами, имеющими полное право топтать чужие права из жажды мести. История учит нас, что уверенные и мудрые методично строят из кирпичей, тогда как напуганные и эгоцентричные поспешно строят из соломы.
Отрывок из книги Мадлен Олбрайт «Фашизм: Предупреждение» (HarperCollins, 2018):
Муссолини говорил, что разумный человек прибирает к рукам власть так же, как ощипывает цыплёнка — по одному пёрышку. Его тактика живёт и процветает в нашем уже не столь новом веке.
Просыпаясь по утрам, мы видим по всему миру первые признаки пробуждающегося фашизма: дискредитацию основных политиков, появление лидеров, стремящихся разделять, а не объединять, готовность взывать к национальному величию ради собственных политических побед — причём со стороны людей, имеющих крайне извращённое представление о величии. Чаще всего сигналы, которые должны бы встревожить нас, умело маскируются: конституционные изменения преподносятся под видом реформ, нападки на свободу слова оправдываются соображениями безопасности, дегуманизация инаковости выдаётся за защиту нравственности, а от демократической системы остаётся лишь фасад с вывеской.
Мы знаем по опыту, что фашизм и порождающие его тенденции создают плодородную почву для имитаций. Глядя на сегодняшний мир, мы видим, как начинающие автократы заимствуют репрессивные механизмы, испытанные пятнадцать лет назад в Венесуэле и России.
Недемократические практики множатся, в частности, в Турции, Венгрии, Польше и на Филиппинах — а ведь это союзники Соединённых Штатов. Радикальные националистические движения — как агрессивные, так и нет — становятся всё заметнее, привлекая внимание прессы, получая места в парламентах и раздвигая границы публичных дискуссий в сторону ненависти и нетерпимости.
Америка — та скала, о которую в прошлом веке разбился фашизм, — начинает сдавать позиции.
Несмотря на частое использование этого термина, немногие действующие главы государств по-настоящему воплощают в себе дух фашизма. Муссолини не восстал из могилы, а у Гитлера и могилы-то не было. Но это не повод ослаблять бдительность.
Каждый шаг по направлению к фашизму — каждое выщипнутое пёрышко — ударяет по людям и по обществу, делая следующий шаг короче. Чтобы удержать оборону, мы должны понимать, что деспоты редко раскрывают свои намерения и что многие поначалу хорошие лидеры становятся тем авторитарнее, чем дольше они находятся у власти. Мы также должны признать, что антидемократические меры будут восприниматься на ура какой-то частью народа какую-то часть времени — особенно если эти меры принимаются в их пользу.
Важно помнить, что сегодняшние поступки во многом зависят от представлений о будущем. Если какая-то страна чувствует себя покинутой Соединёнными Штатами или сомневается в американском правительстве, она может решить, что пришла пора действовать более жёстко — и, возможно, необдуманно — без оглядки на других. Как минимум эта страна может решить, что у неё не остаётся другого выбора и усилить свои связи с другими странами, таким образом гарантируя себе международную безопасность, из-за чего США останутся в стороне.
Также есть риск, что несдержанные слова и неразумные угрозы приведут к внезапному нарастанию напряжения, вызовут у кого-то панику и столкнут всех в пропасть войны. В мире хватает точек напряжения — достаточно упомянуть Ближний Восток и Корейский полуостров — чтобы оправдать беспокойство.
Во времена Холодной войны у нас были прямые линии, чтобы американский президент мог разрешить любые недопонимания, напрямую поговорив с иностранным лидером. Не уверена, что сегодня мы рискнули бы довериться такому варианту.
Наконец — и это ещё страшнее — я боюсь возврата к международному климату, царившему в 1920–30-х годах, когда Соединённые Штаты удалились с глобальной арены, и страны по всему миру начали преследовать, как им казалось, собственные интересы, не задумываясь о более масштабных и долгосрочных целях.
Утверждая, что в каждой эпохе достаётся свой фашизм, итальянский писатель Примо Леви, переживший Холокост, добавлял: критическая точка может быть достигнута «не только через террор полицейского устрашения, но и через сокрытие и искажение информации, через подрыв системы правосудия, через паралич системы образования и через незаметное внушение людям тоски по миру, в котором правит порядок».
Если он прав (а я считаю, что прав), то у нас есть все основания беспокоиться из-за бушующих вокруг социально-политических течений — течений, движимых тёмной стороной нашей технической революции, развращающим действием власти, презрением американского президента к правде и растущей приемлемости дегуманизирующих оскорблений, исламофобии и антисемитизма в публичных дебатах.
Мы ещё не скатились ко дну, но всё это — вехи на пути к той эпохе, когда фашизм процветал, а личные трагедии умножались в миллионы раз.
А что вы думаете об угрозе фашизма в наше время?