Людмила Петрановская: Начинать помогать ребёнку в 18 лет бесполезно

Особенности воспитания приемного ребенка

На съезде уполномоченных по правам ребенка обсуждается проект «Россия без сирот», газеты рапортуют о «закрытии 16 детских домов в Краснодаре». Но меняется ли реальность? Знаем ли мы о том, что происходит за огороженной территорией детдома?

О нелегкой реформе в России и особенностях воспитания приемного ребенка мы поговорили с семейным психологом, основателем Института развития семейного устройства Людмилой Петрановской.

Ключевое слово — «делать»

— В конце октября была активная дискуссия о расформирования детских домов в ближайшие десять лет и распределения 90% детей по приемным семьям. Хотелось бы услышать ваше мнение, насколько это реальная перспектива и надо ли так делать?

— Делать так, конечно, надо. Ключевое слово здесь — «делать». Перспектива эта реальная, если над этим работать. Для того, чтобы это делать, нужно проводить системную реформу всей отрасли защиты прав детей, которая затронет как минимум три ведомства: Минздрав, Минобраз, Минсоцзащиты. Пока я не вижу ни тех, кто мог бы эту реформу провести, ни серьезных ресурсов, ни каких-либо серьезных намерений. Ничего, кроме разговоров. Да, это нужно делать, да, это можно было бы реализовать, но если у меня сейчас спросить, будет ли это через десять лет, то я отвечу — «вряд ли».

— А у нас фактически эта работа только начинается?

— Нет, она не начинается, у нас просто произносятся слова.

— А насколько общество, семьи готовы к такой реформе?

— Почему нет? В каком-то смысле готовым нельзя быть ни к чему. С другой стороны, чем наше общество хуже всех остальных? Если бы изменились правила игры, то мы бы приспособились.

— И каковы эти правила?

— Сейчас у нас вся система работает по реактивному принципу, то есть (кроме отдельных регионов) что-то делается только потому, что такова воля губернатора, или может иметь значение какой-то человеческий фактор.

Система работает реактивно. То есть дети сидят в детских домах, и если какая-то семья захотела ребенка, то они приходят в органы опеки и говорят: «Отдайте», — и те уже решают, отдать или не отдать.

Для того, чтобы у нас 90% детей отправились в семьи, принцип должен быть прямо противоположный: нужно искать семьи, которые готовы взять детей. Таких родителей ищут, привлекают, разговаривают с ними, помогают им, воспринимают их не как возмутителей спокойствия, а как основного партнера по работе, без которого не получится результат.

Сфера ответственности сотрудников опеки устроена таким образом, что если с ребенком что-то случается в семье, не важно — в кровной или приемной — то опека отвечает, они виноваты. Будь то какое-то ЧП, несчастный случай, случай насилия и т.д. Если что-то подобное случается в учреждении, то опека никак не виновата — учреждение не досмотрело, а оно всегда отобьется. В нашей ситуации сама система устроена так, что устраивать детей в семьи — против интересов органов опеки, для них это значит увеличивать степень своей уязвимости как чиновников.

Конечно же, есть прекрасные люди, которые все делают по совести, и это их человеческий нравственный выбор. Но сама система их к этому не то чтобы не подталкивает, а прямо наоборот.

— Вы сказали, что есть области, в которых эта система более грамотно работает?

— Например, в Калужской области, Краснодарском крае. Это либо решение губернатора, либо министерства образования, но каждый раз все держится на каком-то человеке, который у себя в регионе пытается это сделать. Это не закреплено на государственном уровне.

— Как должен происходить поиск семей для усыновления, на что следует опираться?

— Есть мировой опыт. Есть службы, которые заняты устройством детей, обеспечением.

Начнем с того, что у людей есть права. Права детей совпадают с правами взрослого человека, есть только одно существенное различие, очень важное право — это право воспитываться в семье. Ребенок без семейной обстановки нормально развиваться не может. Это право ему должно быть обеспечено. Если все хорошо, то оно обеспечивается по умолчанию. Он в своей семье родился, растет — ничего не надо делать для этого. Если что-то пошло не так — он потерял родителей, родители оказались неспособными растить его, то ребенок попадает в ситуацию, когда его право жить и воспитываться в семье нарушено.

Задача специалистов по защите прав детей — сделать так, чтобы это право вновь было выполнено. Вариантов здесь два: что-то сделать, чтобы его собственная семья дальше продолжала справляться — помочь, поддержать, пролечить или еще что-то, чтобы он остался в своей семье.

Если выясняется, что это невозможно и семья вообще никак не справляется, то необходимо найти для ребенка замещающую семью. Суть работы — обеспечить реализацию прав ребенка. Люди, которые уже хотят усыновить ребенка, — не клиенты, а партнеры – те, без которых мы не сделаем свою работу. Но традиционно с советских времен они — просители: «Ой, нам так ребеночка хочется, может быть, вы нам дадите?».

В этом разница — необходима полная перестройка отношений, когда я как специалист понимаю, что я свою работу не сделаю, если эти люди ко мне не придут. В этом месте я начинаю придумывать, как сделать так, чтобы они ко мне пришли: начинаю размещать объявления в местной прессе, проводить какие-то семинары, дни открытых дверей, чтобы информация распространялась, чтобы люди об этом думали, чтобы они становились нашими партнерами. 

Работать с общественными стереотипами

— Как Вы полагаете, есть ли какая-то польза от социальной рекламы усыновления?

— Если человек не хочет, если это ему никогда в голову не приходило, то он, слава тебе Господи, из-за рекламы не пойдет и не усыновит. Или, наоборот, если человек всегда об этом думал и уже принял решение, то эта реклама ему «ни к селу, ни к городу». Цели рекламы могут быть разные, и не всегда это прямая цель, чтобы в результате просмотра ролика кто-то пришел и усыновил ребенка.

Например, целью рекламы может быть изменение стереотипов общества по отношению к усыновленным детям, нормализация этого отношения. Или, например, если в рекламе показывается, что семья с детьми берет еще ребенка, то целью может быть вовсе не то, чтобы все пошли и взяли детей, а то, что берут детей не только бездетные. Очень часто эта реклама работает с общественными стереотипами.

— Существует ли какая-то система подготовки приемной семьи?

— С первого сентября вступил в силу закон о том, что приемные родители обязательно должны ходить в школу приемного родителя. Как обычно у нас делается — сначала приняли закон, а потом уже стали думать о том, где у нас эти школы. Хорошие школы, не имитационные, есть в крупных городах. Где-то есть имитация, формально школа есть, а в реальности это три часа лекций ни о чем, которые никого ни к чему не готовят.

Хорошая школа приемного родителя — это серьезный курс интерактивных тренинговых занятий, когда люди, действительно, могут быть в контакте со своими чувствами, мыслями, представлениями и принимать решение взвешенно. Цель школы приемного родителя — не только подготовить, но и помочь в принятии решения. То есть помочь избавиться от каких-то стереотипов, иллюзий, понять реально, на что ты подписываешься, что ты потянешь, что не потянешь, с какими особенностями ребенка ты можешь взять, с какими лучше не надо — это помощь в принятии решения осознанного.

Конечно, таких школ катастрофически мало, намного меньше, чем хотелось бы. В результате, в некоторых регионах сейчас просто встало семейное устройство, потому что закон требует прохождения школы, без бумажки о прохождении школы тебе не могут дать ребенка, а школ просто физически нет. Ни финансирования нет, ни специалистов.

— Если не говорить о бюрократических механизмах, то как родителям можно подготовить себя к процедуре усыновления ребенка?

— Много к чему надо быть готовым, тут коротко не скажешь. Надо быть готовым к особенностям ребенка, он может быть не похож на твоих предыдущих детей. Есть некое убеждение, что ребенок-сирота — это просто какой-то грустный ребенок, которого не любят и мало с ним занимаются. Некоторые думают приблизительно так: «Мы возьмем его домой, полюбим, будем с ним заниматься, и все наладится». А когда выясняется, что не все сводится к тому, что он грустный или недостаточно хорошо одет, это оказывается шоковым переживанием.

Оказывается, что у ребенка трудности с учебой, поведением, а самое главное — с отношениями, он не принимает любовь, которую ему пытаются дать.

— Когда в семье уже есть ребенок, это может стать барьером для усыновления? Как родители могут помочь своему ребенку принять новых брата или сестру?

— Бывает, что родители преувеличивают степень осознанности ребенка при принятии решения. Очень часто бывает ситуация, когда ребенок говорит: «Да, конечно, у мальчика или девочки нет мамочки, давай их возьмем!» Он тоже рисует себе какую-то идеалистическую картинку, в которой этот ребенок будет с ними играть и так далее, а потом выясняется, что этот ребенок совсем не хочет с ним играть, он хочет маму, причем целиком, в личное пользование, отделить ее от всех остальных. Он истерит, ломает чужие вещи, бывает такое, что родители сталкиваются с тем, что их родной ребенок, который сначала соглашался, теперь говорит: «Хватит, хорошего понемножку, пусть уезжает обратно». Приходится это «разруливать». Правда, так же бывает и с родными детьми, когда в семье рождается маленький.

— Как родителям разрешить этот конфликт между кровными и приемными детьми?

— Это всегда очень болезненно. С кровным ребенком обычно легче договориться, потому что уже имеется большой опыт совместного проживания. С ребенком малознакомым поначалу всегда трудно найти общий язык, у него может быть непривычное поведение, или вообще нет навыка полюбовно решать конфликт, как-то договариваться, поэтому это не простая задача.

— Это исключительно индивидуальный опыт каждой семьи, или тут тоже есть какие-то механизмы, которые работают?

— Механизм везде общечеловеческий: ребенок успокаивается по мере того, как он чувствует себя в этой семье принятым, он становится более любимым, более контактным, более готовым к сотрудничеству, с ним становится легче. Сначала бывает сложно, и это нормально. Бывает, что встречаются дети, которые ладят лучше с другими детьми, чем с родителями. А бывает, что со своими детьми больше проблем, чем с приемными.

— Возможно ли после долгого периода в детском доме почувствовать ощущение семьи, тепла?

— Конечно. У нас у всех есть внутреннее представление о том, как правильно — некая внутренняя программа привязанности, которая есть в нас от природы. Понятно, что детдом – это травматическое происшествие, которое очень сильно по ним бьет. Если ребенок видит какую-то ситуацию, то все, что в его душе есть здорового, жизнеспособного, на это отзывается. Другой вопрос — сколько на это времени потребуется? Одному нужно полгода, чтобы восстановиться, отсидеться, прийти в себя и зажить полной жизнью, а другому десяти лет не хватит. 

Границы между детским домом и обществом

— Я часто слышу о волонтерах, которые периодически приезжают в детские дома, общаются с детьми, играют с ними. Насколько это полезно для детей?

— Есть прямые цели, есть косвенные. Если кто-то считает прямой целью научить детей делать оригами, то это абсолютно бесполезно. Если такие занятия становятся поводом для создания длительных, устойчивых отношений, одни и те же люди ездят к одним и тем же детям годами, общаются, у них завязываются отношения и так далее, то это, понятно, другой уровень. Это фактически уже шефство, и у ребенка появляется взрослый, с которым он может строить отношения, опираться на него — это, конечно, лучше.

Но даже у такого хаотичного наезда в детские дома с мастер-классами есть косвенные цели, и они тоже позитивные. Косвенные цели — это размывание границ между детскими домами и обществом, которое всегда было очень жестко. В советские времена был забор, там дети, оттуда нельзя выйти, туда нельзя войти. Поэтому была такая изоляция этих детей от общества. Когда туда-сюда ходят люди, то они размывают эту границу, и дети становятся членами общества, выбираются в большой мир.

Вторым важным следствием является повышение безопасности детей, потому что не секрет, что учреждения сиротские — это учреждения насилия, и насилия жестокого. Любая закрытая территория, где находятся закрытые живые создания, автоматически становится территорией насилия, будь то тюрьма, колония, армия или детский дом. Чем больше эта система открыта, тем больше защищены дети, тем меньше шанс, что их будут бить, насиловать, отправлять в психушку. И смысл волонтерского движения, конечно, не в том, чтобы дети сделали елочную игрушку, а что им будет кому пожаловаться, если что.

— То, что Вы говорите, лично мне очень близко. Вот я знаю, что есть некое количество детских домов в стране, но что в них происходит – абсолютно неизвестно. Насколько реальна перспектива интеграции воспитанников детских домов в общество?

— Ситуация, к сожалению, противоположная. И сейчас есть маленькие детские дома, которые интегрированы в общество. Интегрированным в общество может быть только маленький детский дом. Если там 30-40 детей, то, да, они могут жить в обычном каком-нибудь особнячке или нескольких квартирах, могут ходить в обычные школы, детские сады, поликлинику, играть во дворе и быть интегрированными в общество. Если же это дом на триста детей, то его интегрировать в общество невозможно. При нем школа, там же специалисты, территория огорожена, пропускной режим, и все это быстро превращается в концлагерь.

Кстати, уже в двух европейских странах воспитанников государственных сиротских учреждений приравняли к малолетним узникам концлагерей, и они получают компенсацию от государства, потому что условия, конечно, помягче, но сопоставимы. Это лишение свободы, принудительная оторванность от близких, родных, незащищенность от насилия. Понятно, что без прямых убийств, истязаний, хотя и такое бывает.

Дети должны жить в социуме, в условиях реальной жизни. В большинстве стран нормативы к максимальному количеству детей в учреждении — это 8-12, максимум 18 человек. То есть это сопоставимо с многодетной семьей. Пусть даже у нас этот норматив был бы 30-40 детей, тогда было бы создать какие-то нормальные условия, организовать защищенность от насилия, потому что если у тебя 30 детей, то ты можешь построить отношения так, что старшие будут заботиться о младших, а если у тебя триста детей, то ты не можешь — это невозможно. Это казарма, казарменная иерархия, насилие, издевательства и все остальное.

В таких больших учреждениях, особенно коррекционных, найти не изнасилованного ребенка практически невозможно, потому что трудно уследить за несчастными подростками, озлобленными, сексуально озабоченными, не имеющими ни ласки, ни поддержки, ни нормальных отношений. Никакими видеокамерами не спасешься, они все равно найдут способ. Единственный способ — разукрупнение. Сейчас у нас происходит прямо противоположное явление, потому что очень хочется отрапортовать о сокращении количества учреждений — закрывают маленькие, которые легко закрыть, детей перевозят в большие, где есть свободные группы и они там, конечно, сразу становятся жертвами насилия. Из маленьких детских домов дети обычно более ухоженные, менее наученные биться за свою жизнь, здоровье и честь. Каждый раз общественность старается что-то против этого сделать, но пока что не получается.

Крупные учреждения очень часто являются градообразующими предприятиями, например, интернат в дальнем поселке, который кормит все работающее женское население, в то время как все мужчины пьют или уже спились. Закрыть его – значит оставить без работы этих людей, и, естественно, что они выступают категорически против любых людей, которые забирают детей, потому что это их кормушка. Тут без системного решения ничего не сделаешь. Сейчас очень тяжело становится взять ребенка, потому что директора домов цепляются за детей мертвой хваткой и стараются их не отдавать, потому что для хорошего директора это большая потеря.

Что в их представлении значит быть хорошим? Чтобы деткам было комфортно, чтобы у них был спортзал, площадка, летний отдых — все в дом. А сейчас выясняется, что ваш дом никому не нужен, наша задача его уничтожить, а ваших детей всех разобрать. Естественно, что у него никак это в сознании не помещается, и он начинает использовать все способы, чтобы удержать всех детей.

По уму надо было бы делать по-другому: сначала надо было придумать систему реформирования этих учреждений, у директора должна быть перспектива, например: «Давайте, вы переделаетесь из детского дома в дневной приют или службу сопровождения?» Потребностей, куда могли бы быть использованы специалисты, очень много. К сожалению, этого не делается, ни один директор детского дома сейчас не знает свою перспективу. Все эти решения о закрытии и реформировании сваливаются на них, как снег на голову, в любой день может поступить звонок со словами: «Мы вас закрываем завтра». Естественно, когда они так живут, то начинают держаться за детей, потому что уже поняли: если у тебя мало детей, то в любой момент может поступить такой звонок, а если у тебя двести детей, то тебя никуда не денут. Они начинают их держать любыми способами — настраивать против приемных родителей, вступают в спор с опекой, чтобы не отдавать детей.

Детские дома и благотворительность

— Сейчас очень много помощи детским домам, в том числе анонимной. Как Вы думаете, рост благотворительных проектов как-то исправляет ситуацию?

— Помощь детским домам никак не поправляет ситуацию, она консервирует ее. Понятно, было время в 90-е годы, когда, действительно, были детские дома с крайней нищетой, дети пили из майонезных банок, потому что у них не было чашек, и спали на драных простынях, не имели обуви — этого давно нет. Детские дома, особенно в крупных городах, в более или менее благополучных регионах, абсолютно зажравшиеся. У них есть все, что только можно себе представить, даже больше материальных благ, чем у семейных детей: они ходят по конфетам, пинают мобильные телефоны, которые им дарят на Новый Год, и не успевают посетить все праздники и экскурсии, которые на них сваливаются. При этом рядом может быть, допустим, детский дом для детей-инвалидов, у которого нет памперсов.

Недавно как раз разговаривала с девушкой, выпускницей детского дома, на конференции в Киеве. Она рассказывала, как пришли какие-то спонсоры, сделали в интернате шикарный евроремонт. Потом приехало телевидение, чтобы все это снять, отобрали детей из числа послушных хорошистов, которые должны были на камеру сказать, как они счастливы этому ремонту, а она и ее приятели хотели как-то прорваться и сказать, что на самом деле ничего не изменилось, с ними обращаются плохо.

Манера дарить детям в детские дома ковры и телевизоры приводит к тому, что дети сутками лежат на коврах и смотрят телевизор. Такая помощь абсолютно бесполезна, а то и вредна! Если есть желание, то нужно строить отношения с детьми или вкладывать деньги в те проекты, которые реально помогают либо семейному устройству, либо развитию адаптации этих детей.

Например, есть небольшие косметические операции, которые сильно облегчают жизнь ребенка. Ту же заячью губу можно прооперировать, но никому это не надо, никто не собирается это оформлять, бегать с бумажками и вести его в Москву, делать ему операцию, выделять воспитателя в сопровождение. Если ему не сделать эту операцию, то помимо заячьей губы развивается дефицит веса, потому что он не может нормально есть, не развивается речь, потому что он не может говорить, появляется низкая самооценка и т.д. Есть энтузиасты, которые находят нянь, организовывают лечение, договариваются с врачами — это реальная помощь, вложение в ребенка, а ковры и телевизоры — нет.

— Получается некая ажурная рамка вокруг проблемы без ее решения.

— На самом деле детям в детдомах такие подарки и не нужны, они презирают этих спонсоров. Для них это очень странные люди, которые приезжают откупаться от них, а на самом деле они их не уважают. Кроме всего прочего у детей формируется представление, что «раз я бедная сирота, то мне все должны». Они искренне не понимают, почему до 18 лет его задаривали подарками и зарубежными поездками, а потом он должен вернуться в свою халупу, где у него какой-нибудь пьющий дядя, без водопровода и с проваливающимися полами, да еще и работать пойти. И никакого «айфона» у него не будет больше никогда. Как он должен это воспринимать?

— Я тоже хотела спросить, а что потом-то?

— Ничего хорошего. Когда разговариваешь с выпускниками таких больших учреждений, то ничего хорошего не слышишь. Есть исключения, но в подавляющей массе они не справляются с жизнью — они пьют, идут в криминалитет, не могут потом растить своих собственных детей, потому что они живут в ненормальных условиях, не похожих на настоящую жизнь. Естественно, что когда их выпускают в обычную жизнь, то они не могут к ней приспособиться, нет поддержки от семьи.

— Что же делать, чтобы они не уходили в никуда?

— В истории, когда они растут до 18-ти лет в этих интернатах, сделать практически уже ничего нельзя, слишком поздно. Чтобы помочь, надо ликвидировать интернаты, надо заниматься семейным устройством. Если ребенок не устроен в семье, то надо искать ему шефа постоянного, то есть человека, с которым у него были бы постоянные отношения. Надо делать учреждения открытыми, то есть ребенок должен выходить из этого учреждения регулярно, не должен находиться за забором. Начинать помогать ему в 18 лет бесполезно. 

Тайна усыновления

— Есть семьи, в которых усыновленным детям не говорят об их происхождении. Насколько это правильно?

— Нужно просто спросить себя: хотим ли мы, чтобы близкие люди нам всю жизнь врали? Сложно найти человека, который скажет: «Да, я хочу, чтобы супруг мне всю жизнь врал». Мы этого вообще не любим, но почему-то считаем, что детям это должно дико нравиться. Тайна усыновления от ребенка — это нарушение его прав. Тайна усыновления может быть от окружающих, для этого не нужно ничего специально придумывать, это касается простых норм профессиональной этики. Во всем мире так и есть. Например, нельзя распространять диагноз, это личные сведения. Когда начинают своего ребенка обманывать, то это неизбежно имеет последствия.

— Какие, например?

— Либо это все обнаруживается, причем часто в не очень хорошей форме, и становится для ребенка травмой. А если это произошло в ссоре с родителями или в момент какого-то подросткового кризиса, то последствия могут быть очень тяжелыми. Побеги, попытки суицида и все, что угодно. А если это не обнаруживается, то человек просто живет всю жизнь с каким-то странным ощущением, что с ним что-то не так. Дети же очень чувствительны, когда родители всю жизнь врут. Плюс часто есть смутное воспоминание о месяцах, проведенных в учреждении, о том времени, когда было плохо, больно, когда он был один, непонятно, где была мама. Доверие к родителям нарушается. Отсюда всякие психологические проблемы: низкая самооценка, склонность к депрессии, сложность с установлением отношений, с доверием к людям.

— Как в таком случае правильно объяснить ребенку его происхождение?

— Семьи, которые не ставят своей целью сохранить это в тайне, просто говорят об этом с детьми. Это не преподносится как «торжественная новость», просто этим детям рассказывают, как их взяли, показывают фотографии, рассказывают какие-то байки о том, как это все было. Говорят об этом все время промеж делом, тогда для ребенка это не становится неожиданным открытием.

— Я слышала, что у приемных детей есть обязательный сценарий, которого они придерживаются: в какой-то момент они начинают искать своих настоящих родителей. Это правда?

— Да, это довольно часто бывает в подростковом возрасте. Они ищут, иногда находят, хотят увидеть, узнать что-то, познакомиться. Часто к этому времени уже не с кем знакомиться. Через социальные сети находят братьев, сестер, общаются с ними.

— Они в этот момент не стремятся обесценить приемных родителей?

— Есть такая фантазия, что если он будет любить ту маму, то он перестанет любить меня. Мы ведь не перестаем любить первенца, когда у нас рождается второй ребенок? Нет, мы любим их двоих, и пятерых, нас это не напрягает. Почему-то детям отказывают в этой возможности, а они точно так же могут. Точно так же, как для нас рождение в семье второго ребенка не означает, что мы теперь отказываем во внимании первенцу, так и дети могут испытывать теплые чувства и к биологическим, и к приемным родителям. опубликовано econet.ru